Набоков ненавидел Фрейда, потому что сам был Фрейдом. Это двойник Фрейда. Простейшая компаративистика показывает, что Набоков имел с Фрейдом много общего. Будучи разными, как земля и небо, они имели чрезвычайно много общего — в главных, ключевых признаках. Сейчас расскажу.
Чтобы не перепечатывать, прилагаю скриншот из книги Бойда. Это анекдот, как Фрейд напал на Набокова, совершенно по-кастанедовски («мир не соглашается со мной!») — пробрался к нему из Нижнего мира через канализацию, отопление, унитазы, батареи. Демоны так часто нападают.
На самом деле Фрейд проклял Набокова не только этим. Он мешал ему не гудением труб отопления. Для начала — Фрейд вышиб Набокову все зубы.
Затем Фрейд выпнул Набокова из Америки (совсем как Пнина). Потом дубовым кулачищем выбил этого великого филолога из когорты респектабельных литераторов и учёных, зато поместил его в когорту самых лютых извращенцев, в один ряд с маньяками вроде Джека-Потрошителя. Это произошло само собой, без всякого ареста, следствия и решения суда.
Фрейд знал своё дело хорошо, потому его оскорблённый дух действовал расчётливо и мощно. С точки зрения религиозной антропологии, конфликт Набокова и Фрейда — это типичная драка двух божеств, как битва Гора и Сетха, война Завулона и Гесера. Она происходила в магическом пространстве, но имела мощные последствия и в реальности.
Пожалуй, реальные последствия этой битвы богов можно сравнить с большой войной: число пострадавших превышает миллиард, порядка 10^9. В эту сумму входят, например, подростки, доведённые до суицида семейным остракизмом на сексуальной почве; молодые женщины, брошенные в тюрьму за флирт с великовозрастными учениками; тинейджеры-ретарданты 12-19 лет, позволившие вовлечь себя в телесные игры, назначенные de jure особо тяжким преступлением; коллекционеры предметов визуального искусства, арестованные за оборот нелегального контента; родители, которых отпрыск сдал в полицию путём подложного обвинения в abuse с целью освобождения жилплощади; молодые граждане, вовлечённые в порносъёмку ради вербовки; конкуренты в бизнесе и политике, устранённые путём подбрасывания улик преступления на сексуальной почве (это самый безотказный способ). Там большой список, порядка сотни категорий. Конкретика мне известна лучше многих. Это грандиозная индустрия, целая промышленность по вымогательству и устранению людей. Факт в том, что значительный вклад в её развитие внесли два апатрида Рейха: Sigismund Schlomo Freud und Wladimir W. Nabokoff.
Набоков был таким же развратителем умов, как и Фрейд. Например, он тоже основал школу психоанализа, только литературно-герменевтического. Психоанализ Набокова основан на таких методах:
1) Писать самому тексты, где беды и боли автора зашифрованы методами стеганографии и покрыты глазурью высокого искусства. И читать свои тексты, расшифровывая и понимая — в терапевтических целях. Ждать, когда кто-нибудь тоже расшифрует. Если кто-то догадается наполовину — отнекиваться и мистифицировать. Если кто-то догадается целиком — инсценировать ярость, гнев и ссору.
2) Читать чужие тексты, выискивая сублимацию авторской боли и проблем. Заниматься высшей герменевтикой: экзегетикой авторского космоса. Восхищаться авторами, которые сотворили космос закодированных текстов и преодолели свои страдания. Презирать авторов, которые этого не сделали, или которые сублимировали свои переживания слишком прозрачно. Медитировать над текстом, постигая личность автора.
3) Создавать психодраму методами литературы, применять в написанном мире персонажей (а не в кабинете специалиста) всевозможные психотерапевтические приёмы: театр марионеток, рольфинг, двойник, воспоминания на кушетке, остранение и очуждение, когнитивный анализ и т.д.
4) Погружаться самому в чужие произведения — как в психодраму, участвовать в перипетиях героев, вступать с ними в социальные связи, помогать автору побеждать проблемы, выходить за кулисы к автору, держать с ним связь эпистолярным, спиритическим и магическим образом.
Развился этот литературно-герменевтический психоанализ не сразу, а лишь на склоне лет. Сначала Набоков был в нём не мэтром, а клиентом и даже пациентом.
В своих книгах Набоков регулярно упоминает воображаемого фрейдиста («неисправимого», «с гнилым мозгом», «венской делегации», «маленького» и т.д.).
Зачем это заигрывание?
«Фрейдисты, держитесь подальше!
Фрейдисты, не вмешивайтесь, будьте любезны!
Вход с собаками и фрейдистами воспрещен.»
Психолог сразу понимает, что это кокетство. Набоков хочет противоположного: чтобы фрейдист вмешался, нарушил запрет, чтобы пришёл с собакой, разгадал его детские загадки и разнюхал Главную Запретную Тайну. Набоков буквально (б.у.к.в.а.м.и.) умоляет фрейдиста, чтобы тот пришёл — и своими ненавистными шаманскими методами — избавил бы Володю от наваждений прошлого и настоящего.
Для нас Фрейд — это потусторонний антиквариат, культовый истукан. А для Набокова он был экзистенциальным соседом: такой же курильщик, писатель, аналитик, изгнанник, немецкий еврей, и такой же мученик челюстно-лицевой хирургии. У них был сходный круг знакомств: евреи, извращенцы, педерасты, кокаинщики, медики, махинаторы, книгоиздатели, немецкие — а всё-же не германские. Вена и австрияки держались гордо и в стороне от Берлина.
Далее несколько ремарок в формате «intuition / insight / fact».
Фрейд (1856-1939) и Набоков были современниками. Они жили в Европе в одно время.
Они знали друг о друге. Набоков не мог не прочесть каких-то работ Фрейда. Фрейд не мог не слышать про выдающегося русского словесника Сирина, тексты которого были полны психологизма и иллюстрировали какие-то психические аномалии. Некоторые работы Сирина переводились на немецкий и публиковались даже в периодике. Брат, Сергей Владимирович Набоков, связанный с немецкими кокаинщиками, педерастами и прочей шушерой, вёл разнузданный образ жизни, и скорее всего пересекался со старым коллекционером людских пороков — Фрейдом. Были и другие общие знакомые.
Фрейд и Набоков в какой-то период время работали совершенно одинаково: изучали под микроскопом животных, их анатомию и поведение, писали тексты, правили корректуру, возмущались неправильным переводом. Они коллеги — чисто технически.
Фрейд и Набоков оба занимались 1) психоанализом людей, 2) поведением животных, 3) сексуальностью у животных (первый изучал репродукцию рыб, второй — голубянок).
Фрейд был скверным и медиком, и научным психологом. Он был шаман. И Набоков был таким же скверным специалистом. В филологии он всего лишь бакалавр, и работы делал «по-бакалаврски» (преподавал, писал аналитику) — великолепно, ярко, но по-шамански, а не по-научному, с профессорской сухостью. В энтомологии он был — лаборант без диплома, техник, м.н.с. И работы делал на том же уровне, и такое же получил признание. «Бабочки Набокова» — это миф. Его вклад в огромнейшую биологическую энтомологию близок к нулю. Это легко доказать фактами и цифрами — достаточно погуглить современную номенклатуру видов, которым Набоков придавал огромное значение. Здесь он тоже шаман, потому что создал красивую мифологию, и наколдовал такое, чего не сумели целые научные институты. Подробности письмом.
Фрейд и Набоков оба были великими писателями. Их прославили книги. Если бы не печатные труды, никто бы не знал про уездного лекаря Фрейда. Если бы не скандальные публикации, никто бы не вспомнил младшего преподавателя Набокова.
Фрейд и Набоков прошли через конфликты с коллегами и общественные скандалы, но не сломались, а укрепили свою славу.
Фрейд и Набоков оба пострадали от политики нацизма и антисемитизма, были изгнанниками, с большим трудом выпросили, наскребли деньги на эмиграцию. Вывезти полумёртвого Фрейда в Лондон было так же сложно, как и семью Набоковых из Парижа. Непонятно, зачем вообще его вывозили. Фрейд мечтал только об одном: об эвтаназии.
Фрейда арестовало Гестапо в 1938 году, когда он был дряхлым стариком на девятом десятке, вдобавок чудовищно больным. Его дряхлость усугубляла онкология, которой он страдал очень долго — 16 лет. Карцинома разрушила ему ротовую полость, а это особенно тяжело, потому что нельзя разговаривать, нормально питаться и даже дышать. Непонятно, за счёт каких ресурсов он оставался живым. Непонятно, зачем гестаповцам понадобилось тащить немого старика, источающего зловоние, у которого была дырка в щеке, волчья пасть, и который постоянно стонал и хрипел. В этом состоянии Фрейду пришлось и эмигрировать. Его вывезли на поезде. Пришлось брать отдельное купе, ехать с врачом. Ещё и потом добираться до Лондона. Где старика сразу устроили в больницу (и вскоре сделали долгожданный укол). Заболевание Фрейда было ужасающим, он перенёс 33 хирургических операции, бесчисленные процедуры, и страдал невероятно.
http://www.kkco.khv.ru/rak-ne-ubiv
А что думал об этом Набоков? Этот высокомерный, на первый взгляд, эгоцентрист обладал сильным чувством сопереживания и солидарности. Набоков и Фрейд много курили, и занимались кабинетной работой. Когда Набоков стал терять зубы, он был уверен, что болен таким же недугом, что и Фрейд. И был уверен, что это Фрейд наслал на него порчу. Набоков победил онкологию (причём неоднократно), но прожил меньше Фрейда. Он с ужасом думал, что может повторить судьбу последних лет жизни Фрейда.
Молодой Набоков подвергался психиатрическому допросу в Германии, поэтому перспектива повторить этот опыт также приводила его в ужас. Психиатры работали с ним не как гестаповцы, но всё-таки это был допрос, полный домыслов (местами точных, местами — гнусно лживых). Это происходило неоднократно: после убийства отца, после сотрясения мозга, во время приступов невралгии и невроза, во время продления документов, перед иммиграцией в США. Его допрашивали и в США — после смертоносного отравления летом 1944 года. Был у него и детский опыт психиатрического лечения, связанный с депрессивным эпизодом (когда война была в разгаре, отец был мобилизован, а Рукавишников погиб во Франции). Проблема заключалась в том, что сведения, полученные психиатрами, сразу передавались в группу, контролирующую эмигрантов (будущее УДРЭ), другим шпионам и интересантам (за небольшую мзду), а затем использовались для шантажа, диффамации и вербовки ниже пояса.
Фрейд много болел, в том числе страдал психическими заболеваниями и перверсиями. Он стал заниматься интеллектуальной работой, чтобы сублимировать свои пороки. Тексты Фрейда — это не наука, а тенденциозность. Фрейд заложил замедленную бомбу сексуальной истерии, которая проявила себя в череде ментальных революций — и контрреволюций, нарушений табу — и создания ещё более жёстких запретов.
Набоков тоже много болел (соматическими и психическими недугами), и прилагал большие усилия, чтобы скрывать свои внутренние проблемы от специалистов, друзей, коллег и знакомых. Для этого он развивал специфический имидж: чудака, остряка, принципиального гордеца, опасного нонконформиста и т.д.
Владимир Набоков полагал, что Фрейд (и другие психиатры Германии или Австрии) знают его биографию, анамнез, подоплёку творчества, и его личностные проблемы: через Сергея, через еврейское общество, через отчёты медиков и шпионов. А Фрейд знал, что его собственная биография и личность широко известны, и отдавал себе отчёт, что проницательный Сирин при желании может узнать про него всё.
Набоков считал, что Фрейд бесился от негативных ремарок Сирина, и проклял его посредством магии. Необходимо было нанести встречный удар, иначе Владимир бы погиб.
Тогда Набоков написал типично фрейдистское произведение, которое было основано на трудах Фрейда, и даже придавало главному персонажу черты самого Зигмунда Фрейда (в его лучшие зрелые годы). Это произведение сделало его скандально знаменитым: правое крыло интеллектуалов признало литературные достоинства, центральная часть поразилась фабуле per se, левое крыло сделало бизнес на хайпе. Набоков сделал такую удочку, на которую клюнула почти вся рыба мира. Пришлось бежать!
*****************************************
Полагаю, Набоков ненавидел Фрейда вовсе не из-за глупости или скабрёзности последнего, а из-за предательства. Володя с детства страдал серьёзными проблемами ЦНС и психики. Биографы озвучили только некоторые симптомы: хроническая бессонница и нарушение режима дня, невралгия, тахикардия, никотиновая аддикция, плохая координация и ориентация, нарушение мелкой моторики, фобическое неприятие (телефона, автомобиля, темноты, отсутствия ванны), бытовая беспомощность, астенические затруднения в работе. И были другие проблемы, которые оглашать не следовало бы. Набоков перенёс много травмирующих воздействий: тяжёлые утраты, инфекции, затрагивающие ЦНС, сотрясения мозга, атаки различных абьюзеров, бедность, кочевая эмиграция. Какая у него была инфекция, неясно. По ряду описаний можно предполагать туберкулёз. Возможно, он также был носителем риккетсий, ибо очень правдоподобно описал симптомы тифа в своей первой крупной исповеди — «Машенька». Риккетсии дают осложнения на кровеносную систему — и этим можно объяснить загадочные (сосудистые) хворобы зрелого Набокова, когда он уже поправился от микобактерий.
Набоков страстно желал, чтобы с ним поработал хороший психотерапевт и психоаналитик, гуманный целитель, однако натыкался на шарлатанов и шпионов, или на докторов, которые запрашивали астрономический гонорар.
Набокову нужен был именно психоаналитик, умный и неторопливый, как в книге «Мантикора» Робертсона Дэвиса. Но не юнгианский фальшивый мифолог, пытающийся толковать культуру и поучать сноба. И не германский фрейдист, заглядывающий в штаны. Набокову хотелось, чтобы с ним поработал чуткий и добрый русский еврей, «мой доктор» (воплощение — см. в «Защите Лужина»). Чтобы он обладал даром убеждения, знал русский язык и бытовуху. Да ещё и чтобы соображал в литературе, философии, герменевтике, и даже — о чудо! — в энтомологии. Этакая смесь Владимира Леви и Владимира Набокова. Но таких не бывает.
Набоков боялся специалистов. Грамотный человековед (медик, психолог, разведчик) видел подлинную (и проблемную) сущность Набокова с первых минут общения, по одному только хабитусу: хроническая инфекция, невропатологическая и психиатрическая симптоматика, невысокий социальный статус, наличие психических и физических травм. Владимиру приходилось на публике играть, как резиденту на посольском приёме. Но подлинный профиль невозможно скрыть — во время трудовой деятельности. Когда Набоков преподавал, он быстро уставал, и показывал, каков он есть. Перед студентами представал острый на язык и гневливый гений, мощный интерпретатор, трудолюбивый интеллектуал, увлечённый филолог. И одновременно они видели, что это человек очень небогатый и нездоровый, доброжелательный к живым людям, слабый учёный-академист (действительно лишь бакалавр, а не доктор), ранимый и много пострадавший эмигрант, ставший социофобом поневоле. Они видели, что это инвалид, вынужденный пользовался помощью жены и пропускавший много занятий по болезни.
Я тоже инвалид, тоже имел травмирующие воздействия, и тоже преподавал, причём гораздо больше Набокова. В общей сложности — около 10 000 часов. Но, несмотря на слабое здоровье, я пропустил по болезни ничтожное количество занятий, не выше 5%. В летнем университете я болел меньше любых других инструкторов, хотя это была настоящая душегубка. Вообще при поездках и при работе в аудитории респираторная и инфекционная нагрузка гораздо выше, чем при обычном офисном труде. Некоторые мои коллеги неделями не вставали с койки. Меня же ответственность перед аудиторией всегда мобилизовала (а перед полковником, увы, наоборот). Набоков же по болезни — пропускал целые семестры. Впрочем, это плохая компаративистика. Автору нельзя сравнивать себя с субъектом своей работы, будь то изучаемый литератор или вымышленный персонаж. Бойд не сравнивает с Набоковым себя, а пишет только про него. Он как бы вообще отсутствует в нарративе. По его книгам ничего нельзя узнать про Бойда — только про мир Набокова.
Брайан Бойд — великолепный биограф, дай Бог каждому Бойда такого! Он добросовестно исследовал жизнь и творчество Набокова, и сообщает множество ценных фактов. Но так ловко прикрывает всё дифирамбами, что недостатки превращаются в достоинства. Только опытный человек, знающий изнанку жизни, может транспонировать эту лирику — обратно в «досье», и увидеть не «великого писателя», а очень проблемного господина. И очень сильную личность, которая проявила удивительную «гуттаперчивость», волю и шахматную хитрость, чтобы переиграть судьбу. Набокову в этой игре достались неплохие фигуры, но разгромный дебют и вялый миттельшпиль. Единственная сильная сторона: до самого финала с ним рядом был мощный Ферзь по имени Вера. И он успешно сыграл очень высоким Слоном — это Дмитрий. В атмосфере холокоста, войны, эмиграции он ухитрился вырастить двухметрового сына (преодолев непереносимость молока и другие заболевания). Здоровяк Дмитрий и был «убедительным доказательством» безгрешности Владимира, наглядным индикатором его человеческого потенциала.
*****************
Человек — вербальное существо, поэтому после тяжёлых испытаний людям необходима исповедальня, сублимация, надо «выговориться». В этом качестве Набокову послужила литература. Его друзьями-психотерапевтами были только мёртвые поэты (включая его самого!). Когда, после долгой переписки, в этой сфере обосновался ревнивый Уилсон, и «слишком много узнал», пришлось разыграть ссору. «Dead Poets Society» — существует, и оно очень действенное. Мёртвые поэты — хорошие друзья, только очень уж неживые. Чопорные — руки не подадут! Но зато могут пособить деньгами. Такое часто бывало.
Набоков надеялся подзаработать с помощью своего наилучшего друга — Пушкина. И много чего заработал! На одном Пушкине он поднял солидную репутацию плюс десятки тысяч долларов in toto: как профессор, лектор, консультант и автор. Если бы Набоков писал про Пушкина короткие яркие рассказы, он бы озолотился и спокойно жил в США. Но его подвела гордыня. Набоков захотел одолеть своим герменевтическим гением вершину словесности — роман «Евгений Онегин». Но как и всякий космос, он очень опасен. Сначала этим мега-проектом был придавлен сам Пушкин, и провалил его (не закончил, недоработал, переутомился). Затем Набоков был точно так же придавлен мега-проектом интерпретации «Онегина» — и точно так же его провалил. Набоковский многотомник справедливо раскритиковали — и справедливо расхвалили. Как анализ и творческая интерпретация, это блестящий труд. Но это очень плохой труд — как полиграфический проект. Там столько текста, и такой формат, что не укладывается ни в какую вёрстку. Чтобы реализовать набоковский замысел целиком, понадобился бы формат in folio, испещрённый схемами и рисунками-маргиналиями. Такой замысел — обычная ошибка гениального мечтателя. В ходе тиражирования комментариев к «Онегину» и буквального перевода, Набоков очень хитро разыграл медийный и научный скандал, спровоцировал полемику. Это усилило интерес и к Пушкину, и к Набокову, и принесло значительные дивиденды.
**********************
Владимир посвятил всю интеллектуальную жизнь — самому себе. Он писал и рассказывал о «своей России», о «своих поэтах» и о «своих бабочках». Он делал это вовсе не ради денег и славы, напротив, это приносило ему изрядные убытки. И он делал это не ради исторической и научной истины. Учёных кое-что интересовало трудами Набокова, но они упрекали автора в избыточной художественности и эгоцентризме, что придавало всем констатациям фактов и умозаключениям сомнительность и необходимость трудоёмкость проверки.
Набоков занимался всем этим и не ради ностальгии. Ностальгировали почти все изгнанники. А Набоков не ностальгировал, он реконструировал — чтобы переделать, приукрасить прошлое, и пройти в иное будущее. Набоков создавал себе собственную империю грёз. Он работал безгрешно: не бил девушек и щенков, как Гренуй-Парфюмер из книги Зюскинда, а просто собирал информацию из книг и окружающего мира.
Набоков вовсе не любил Россию — не любя её Москву, Воронеж, Якутию и Киргизию, её северные моря и горы. Он не любил царскую Россию, не любя все её сословия, её бюрократию, армию, интеллигенцию, простонародье. Это обычный парадокс психопата: Набоков всюду трубил, что любит Россию, а в действительности её ненавидел. И доказывал, что делает это по праву! Действительно, было за что: Российская Империя каким-то странным, позорным образом проиграла Германскую войну, поддалась революционному разврату, позволила совершить декапитацию (отречение, республиканский хаос). И осталась «без царя в голове», превратившись в ядовитую Гидру, бесчисленные властные головы которой терзали сами себя. Эта страна лишила своих граждан каких-либо гарантий сохранения имущества и жизни. Хотя декларировала их очень пафосно, и наплодила грандиозную военщину. Всё там погрязло в чудовищной лжи. Всем пришлось выкарабкиваться своими собственными силами: россиян спасали жалкие женские ручонки, волочившие баулы и детей. Царская Россия — это великий предатель, бросивший своих чад на погибель. Набокову казалось, что даже советские государства, эти неудобочитаемые еврейские аббревиатуры, больше заботятся о своих гражданах, нежели Российская Империя 1914-1917 годов и (тем более) Российская Республика 1917 года. И он прекрасно понимал тотальное рабство царизма, в которое погружались все, от крепостных крестьян до министров, от конторских писарей до великих поэтов, от бесправных инородцев до Рюриковичей.
Набоков ненавидел даже свою собственную жизнь в России, своё детство (которое воспевал на бумаге). Никаких ярких красок там не было. А был серый дымный город, пасмурное лето, убогая киндерштюба, изгнание и остракизм. В.Д. Набоков был жовиальный господин, но по факту — смутьян, арестант, перебежчик, писака, такой же малоуспешный в жизни хитрован-адвокат, как и Ульянов. Находиться с ним рядом означало подвергаться постоянной опасности. Его семья лишь казалась богатой. На самом деле экзистенция Набоковых была довольно скромной, поэтому он воспевает всякие мелочи, ничтожные предметы гигиены. Лечили Володю плохо, развивали так себе. В гувернёры ему нанимали блатных проходимцев (студентов отца) — настолько посредственных, что сельский учитель на их фоне казался просвещённым интеллектуалом. Его потчевали глупостями и мифами о жизни. Ему не обеспечили гармоничное физическое и психотехническое развитие, упустив пубертатный скачок. Владимир и Сергей в это время вытянулись, стали дисгармонично тощие, с крупными ногами и комплексами. А впоследствии компенсаторно разжирели. Настоящие аристократы следили за гармоничным развитием тела и личности, и в этом заключалась суть подлинного воспитания. (В этом плане гораздо лучшее воспитание получила Вера Слоним, чем Набоковы и пользовались всю жизнь.)
Набоков презирал русских людей, причём всех. Русскоговорящих советских граждан он презирал по причине шовинизма, и старался не замечать, что среди них есть миллионы достойных граждан и гениальных личностей. Он презирал старых эмигрантов — за их убогие занятия, бытовуху, нищету или алчность, за их погружение в детальную жизнь Германии, Франции, Америки. Он презирал потомков эмигрантов, впитавших культуру новой страны. Он презирал тех иностранцев, кто пытался выучить русский язык и культуру — за их жалкий лепет, ошибки, незнание деталей. Но этот снобизм продиктован не подлостью, а противоречиями личности гения и страдальца, репетитора и творца, изгнанника и вора. Набоков был убеждён, что украл и вывез золотой запас России — её словесность. Его багаж был набит золотыми слитками и огромными бриллиантами, но этим нельзя было воспользоваться, чтобы купить пирожок на вокзале. Набоков владел огромным потенциалом — но элементарно голодал. Это способствует не любви, а ненависти. Золотые слитки, превращённые в кандалы, конечно же, вызывают только ненависть.
Набоков ненавидел русский язык — за его двусмысленность, парадоксальность, варварство, исторический груз, и за то, что этот язык его предал. Если писать по-русски, никто не станет читать эту абракадабру, а тот, кто сумеет прочесть и поймёт — не заплатит и не оценит. Знание русского было никчемно: этому языку нельзя «научить», его можно только прожить. Сколько уроков ни давай, ученик не заговорит на живом русском. С другой стороны, внутри страны любой инородец сам собой понимает все изыски, особенно оскорбительные.
Весь этот негативизм был вполне обоснован — в микрокосме апатрида-изгнанника. И, разумеется, он причинял боль Набокову. Так болит онкология, ложный сустав, горбатый позвоночник или чесоточная кожа. Поэтому словесник занялся исцелением души собственными средствами: тем, что постарался найти, за что возлюбить всё ненавистное, даже окружить культом, превратить в драгоценность. Его интеллектуальный бизнес — это по сути «исцеляющие настрои».
Набоков терпеть не мог русскую литературу (что доказывается его англофильством, франкофонством, избеганием русских названий бабочек и пр.). Но постарался возлюбить, даже сделать профессией, и всю жизнь доказывал, что это прекрасно. Любитель авангарда и декадентства, Володя презирал старомодную пушкинскую лирику, гоголевскую пошлость, чеховское мещанство. Но стал изучать Пушкина, и обнаружил там целый космос живого остроумия и гностической магии. Пригляделся к Чехову, и открыл, что это великий мистик и спиритуалист. Погрузился в Гоголя, и понял, что это чудовищно жестокий сатанист и азиатский шаман, который водит читателя за нос своей европейскостью. Взглянул на Достоевского, и увидел косноязычного гения, изуродованного расстрелом, каторгой и психиатрией. В общем, было чем заняться.
Набоков ненавидел даже свою семью, от которой получал одни сплошные проблемы. Он оказался в ситуации, когда его вампирили те родственники, что обязаны быть донорами. Зато ему помогали люди, которых русскому аристократу полагалось презирать: всякие простаки, контрабандисты, евреи, их бедные родственницы. В ответ на этот вызов Набоков постарался создать культ своей семьи и аристократии, описать их в наилучших красках.
Получилась парадоксальная конституция, имплицитное творческое кредо. Всё и все, кого он любил, ценил и уважал — изображены пренебрежительно, комично, отталкивающе. А всё, что ненавидел, изображены красиво, элегантно, сердечно, жантильно. Такова «теорема Набокова».
*******************
У Набокова были колоссальные преимущества в резюме: полиглот, путешественник, спортсмен, рослый красивый аристократ. Но он никак не мог это реализовать. В чём дело?
Набоков прекрасно осознавал, что не является успешным человеком, потому что таковым не является. Потому что все его блестящие инструменты не работают, будучи прикреплены к изломанному стержню личности. Понимал, что он не умеет строить отношения, общаться, вызывать приязнь, страх и другие качества, приводящие к финансовому и социальному благополучию.
Он понимал, что многие качества личности и хабитуса мешают успешно работать и жить ему самому. Он понимал, что инвалид — ещё с 23-летнего возраста. Он был противен сам себе. А это больно! Чтобы изжить эту боль, Набоков постоянно и навязчиво искал причины в прошлом, погружался в самокопание, воспоминания, конфабуляции, старался переписать, переиграть свою биографию. А что — если?.. Если бы он уехал в Европу гораздо раньше. Если бы они остались в Аббации. Если бы негодяй Рукавишников держал его при себе, селил в свои виллы, и позволил заграбастать хоть что-нибудь из своих липовых миллионов. Если бы увлекался не бабочками, а финансами. Если бы не гонял на велосипеде, а боролся. Если бы не заболел тогда. Если бы предупредил отца, чтобы не лез на рожон. И так далее. Если бы — да кабы.
Набоков оказался в плену ауто-психоанализа, когда человек навязчиво занимается самокопанием, и тонет в грёзах исправления прошлого, создающего новое «Я» — прекрасное, могучее, успешное и здоровое. Это такая же болезнь, как депрессия, хотя и менее мучительная. Такова метадоновая заместительная терапия. Такова паллиативная помощь. Набоков погружался в прошлое и воевал с демонами, дрался со своими родными, с генералами, с царями, с врагами, и с самим собой. Это довольно болезненная навязчивость, сродни самокалечению и попыткам суицида, только в психологическом плане.
Владимир Набоков — это мировой экстремум в горах недосказанности и лжи, ошибочных суждений и фальшивых репутаций. Это самая недооцененная личность, самый превратно понятый автор, самый перевёрнутый каминаут. Я теперь знаю про него больше, чем написано. Но здесь срабатывает теорема Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю», ведь подлинные тайны не расскажешь, и не докажешь. Даже себе самому.
****************
Но я говорил про Фрейда. Надо возвратиться к Фрейду.
Чтобы поиздеваться над читателем, Набоков рассказал басню про какую-то «книжку психиатра», на которой основана «Лолита».
На самом деле Набоков проштудировал основные и самые скабрёзные труды Фрейда, которыми восхищалась «прогрессивная общественность» в его европейские годы:
Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie (1905)
Zur sexuellen Aufklärung der Kinder (1907)
Das Tabu der Virginität (1918)
"Ein Kind wird geschlagen». Beitrag zur Kenntniss der Entstehung sexueller Perversionen. (1919)
Die infantile Genitalorganisation (1923)
Über die weibliche Sexualität (1931)
Там смакуются такие чудовищные мерзости и аморальности, что непристойные книги Набокова, Генри Миллера или даже Уильяма Берроуза — кажутся детским лепетом, невинными художествами. Причём Фрейд использует вовсе не научный дискурс. Он СУБЛИМИРУЕТ собственные страсти и страдания.
Затем Набоков наглым образом воспользовался этими трудами, и написал для них иллюстративный казус. «Лолита» — это типичный психиатрический казус, «Случай пациента Г.Г.» Это дневник арестанта-психопата под фальшивым именем, который из зависти застрелил коллегу-драматурга (факт), и чтобы обелить себя — выдумал историю про похищение дочки, которой у него никогда и не было. Факт в том, что Долорес Гейз в уголовном деле не фигурирует, сторону истца не представляет, показаний не давала, в родственниках не состоит, местожительство неизвестно. Лишь какой-то фиктивный «доктор филологии» по знакомству заявляет, что она умерла от родов на Аляске. Бедняжка Лолита — это тройная фикция: фантазии литератора-психопата, пишущего дневник под псевдонимом Гумберт Гумберт, который некогда провёл длительное время в психиатрическом стационаре, о котором рассказывает посторонний доктор филологии, редактировавший его дневник, о чём в конечном итоге рассказывает известный писатель-профессионал Набоков-Сирин, насыщая текст аллюзиями на Фрейда и всевозможных других писателей.
Набоков соорудил эту тройную фикцию, а затем с содроганием пророка наблюдал, как общественность на это среагирует. А она отождествила все уровни, ничего не поняла, и потребовала крови. Будто художника, нарисовавшего иллюстрации к учебнику по гинекологии (ого, для медучилищ!), вдруг обвинили в безнравственности — и арестовали за порнографию. Такое бывало. Ничего особенного. В ХХ веке арестовывали и убивали вообще за любой текст — даже за анекдот, надпись на стене или обрывок газеты в туалете. Бумага и буква столь же опасны, как пуля и змеиный яд, это давно известно.
Отшлифовав текст «Лолиты», Набоков сделал только 20% работы. Остальные 80% усилий — продвижение, борьба за авторские права и гонорары, с одновременным открещиванием от дурной репутации. Это был безумно сложный политический серфинг.
Одна из главных авторских целей — социально-психологическая: изучить феномен ханжества, социального двуличия и каннибализма. Вторая, мистическая цель: одолеть демон Фрейда и демонов собственного детства. Третья цель — литературная: уязвить Лоллия Львова, взбудоражить посредственностей, поразить гениев, дать пощёчину общественному вкусу, но гораздо мощнее, чем всякие дебилы-футуристы.
Всё это удалось наилучшим образом, поэтому остальные цели (заработать деньги и славу) явились уже довеском, неожиданностью прижизненной, что было приятно, хотя и чрезвычайно хлопотной. Большинство словесников достигали такого эффекта только после смерти, и роялти доставались тем родственничкам, которые презирали и ненавидели автора.
Фрейд и Набоков были гениями и магами вне категорий. Они сами себя прокляли, и за свои мучения — прокляли весь мир.
Вышло так, что Набоков обрёл такую репутацию, и такое влияние на культурологические символы — что стал ещё большим фрейдистом, чем сам Фрейд.
Мало кто сумел прочесть те мерзости, которые мутным немецким языком накорябал Сигизмунд Шломо. Зато миллионы людей прочли набоковские англоязычные зарисовки — якобы — внутреннего мира извращенца Г.Г. Хотя настоящий опытный специалист скажет, что реальные психопаты ведут себя по-другому, живут, мыслят и рефлексируют совершенно не так, как Гумберт. Это чисто художественный текст, литературный шаманизм, «камлания с радениями».
Набоков выявил очень важный механизм капиталистического этапа: страсть чифиристов к цифири. Главным грехом книги «Лолита» является цифра 12. Он возмутил толпу всего одной двойкой. Если бы вместо двойки он поставил шестёрку или восьмёрку, читатели и критики спокойно проглотили бы фабулу и оценивали литературные достоинства. 18-летняя соседка по дому считалась бы вполне канонической партнёршей, даже если автор припишет ей младенческие признаки. Этим приёмом активно пользуется современная порноиндустрия, создавая миллиарды итемов с гибридизацией имаго и ларвы.
Американская культурная оболочка буквально кишит конструктами, где половых и брачных партнёров называют несовершеннолетними и даже младенческими терминами: my baby, little girl, sweet child in time, lovely moonchild etc. Но это не вызывает никакой педоистерии, наоборот, считается комильфо. Главное, чтобы в паспорте упомянутого «дитяти» стояли цифры, легализующие отношения в данном штате. А после этого его можно хоть в пелёнки заворачивать.
[Объём превышен. Продолжение в комментарии.]
Journal information