"После окончания литературного вечера [8 февраля 1936 года] большая группа писателей и их друзей отправилась выпить шампанского в кафе «Ла Фонтен»: Алданов, Берберова, Бунин, Ходасевич, Сирин, Вейдле сели за один столик, Фондаминский и Зензинов — за другой, рядом с ними. Разговор зашел о «Севастопольских рассказах», и Сирин заявил, что никогда не читал этого юношеского произведения Толстого (на самом деле Толстой написал его в 28 лет). Бунин от негодования стал заикаться. Алданов, которому «Война и мир» служила образцом для его собственных романов, закричал: «Вы нас всех презираете!» Ходасевич лишь засмеялся и сказал, что Набоков их разыгрывает. В другой момент вечера и в другом настроении Алданов, преисполненный русского восторга, назвал Сирина первым писателем эмиграции и убеждал Бунина отдать ему свой перстень с печаткой в знак признания его первенства. Бунин не согласился."
(Бойд, т.1, с.494)
Ходасевич был прав: Набоков их разыгрывал, он читал всего Толстого. Его отец, В.Д. Набоков, уважал Толстого и беседовал с ним в Петербурге. Володя при этом присутствовал. Более того, Владимир Дмитриевич, как редактор, публицист, книгочей и гражданин, боготворил Льва Толстого. Об этом Набоков пишет в "Других берегах", в эпизоде на Адриатике, когда отец говорит, что Толстой умер, а мать сразу собирается возвращаться в Россию. Это не столько документальный случай, сколько аллегория, шифр, которым Набоков выразил своё собственное отношение к Толстому. Для него этот писатель, и эта личность - воплощение всей России, причём набоковской России, военной, салонной и сельской России, начала ХХ века. Пушкин для Набокова значил нечто иное, он воплощал Лукоморье, заповедник русского языка и литературы, а не автомобильно-пулемётный Петроград.
Кроме того, Сирин был Тенишевским гимназистом, и учился в годы Германской войны, когда кипел военный патриотизм. Поэтому тенишевцы обязаны были не просто читать "Севастопольские рассказы", но изучать, штудировать, учить наизусть. Странно, что Бунин этого не понял, и выставил себя полным идиотом. Алданов, когда слегка протрезвел, понял, в чём дело. Ходасевич же понял сразу. А Бунин и Берберова, оскорблённые социопатическими манерами Сирина, до конца жизни высказывали недоумение "невежеством писателя".
Вернувшись из Парижа, в апреле 1936 года, Набоков интенсивно работал над "Даром". Но когда он стал писать письмо брату (с которым недавно расстался и скучал) его увлекла новая идея. Он написал сначала одну шараду, затем другую, а затем и целый рассказ, который назвал "Весна в Фиальте". Этот рассказ - сложнейшая из головоломок русской литературы. Владимир написал его к 25-летию Кирилла Владимировича Набокова (Cyril Nabokoff), который в 1936 году учился в Лёвенском университете. Для Владимира Кирилл - не только самый младший брат и крестник, но и любимый ученик и подопечный отроческих лет, когда отец был мобилизован на фронт, а в 1936 году он ещё и воплощал надежду выехать в Бельгию из опасной нацистской Германии. Сирин зашифровал в рассказе 25 загадок, которые мог разгадать брат Сирил, а при достаточной эрудиции - и всякий образованный и проницательный русский.
Задача была чудовищно сложной: так спрятать все загадки, чтобы это не повредило нарративу. Сирин проявил в этой работе высший уровень своего гения, потому что сделал рукопись очень быстро, а опубликовал ещё быстрее. К его разочарованию никто не разглядел шифр, в том числе и сам Сирил, этот одарённый поэт, даровитый переводчик и пражский бакалавр.
Даже в названии рассказа содержится сразу несколько шарад. "Весна в Фиальте" - голограмма-заклинание, подлинный смысл которой для автора был таков: "Молодой человек во Фландрии - это весь мир для Владимира и последняя надежда вырваться из немецкой зимы".
Но брат не разгадал. Никто из братьев не разгадал, хотя все они были литераторы, переводчики, поэты. По политическим причинам всем стало уже не до литературных шарад, а навязываться не хотелось. Четыре брата Набоковых спасли Владимира в 1940 году, но не потому что расшифровали рассказ (а потому что вынули его из петли и переправили через океан).
Набоков так и не дождался проницательного читателя, хотя упрямо публиковал этот странный рассказ в первых рядах, выпячивая название. Очередной брат приступил к расшифровке только в 2016 году, спустя 80 лет, и добрался до большей части разгадок лишь в 2021 году. А маститые литераторы и критики пытались проникнуть в подлинный смысл этой четвертичной шарады, но почти ничего не нашли.
10 октября 1946 года Бунин писал Борису Зайцеву насчёт "Современных записок" за июль 1936 года: "Прочитал - сколько огорчений! Сколько истинно ужасных стихов! ... Какой мошенник и словоблуд (часто просто косноязычный) Сирин ("Фиала")! Чего стоит эта одна пошлость - "Фиала"!
Вопрос. Почему Бунин не прочёл "Современные записки" в момент выпуска, в 1936 году, а только через 10 лет? Он очень интересовался этим изданием, где и сам печатался, и вообще "Современные записки" - лучший эмигрантский литературный журнал тех лет.
Ответ. Бунин намеренно не стал читать "Весну в Фиальте", и весь выпуск за июль 1936, когда обнаружил, что его открывает рассказ Сирина. А в 1946 году он увидел публикацию Набокова в "Нью-Йоркере", понял, что Сирин жив, всплакнул, перечитал рассказы, взбесился от недопонимания, и в ярости, наделав ошибок, кинулся писать гадости Зайцеву. Я читал это письмо целиком, и даже видел почерк - это шедевр паранойи!
Вопрос. Почему Бунин неправильно передает название Фиальта?
Ответ. Он сам себя убедил, что это Фиал, ибо знал такое слово. И не удосужился понять, что Мир Фиальты - это немецкая анаграмма Vlad i Mir (читается "флят и мир").
Вопрос. Почему Бунин не разглядел в этом рассказе откровеннейшее отражение "Севастопольских рассказов" Льва Толстого?
Ответ. Потому что был стар, беден, зависть и ненависть застилали ему глаза, а пророческий блеск Сирина ослеплял его литературный ум.
Откроем же обе книги.
Вот у меня лежит на столе толстая книга. Лев Николаевич Толстой. Повести и рассказы. Самым первым поставлен рассказ "Севастополь в декабре месяце". Он начинается так.
Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет — все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая стклянка.
И вот у меня лежит на столе тонкая книга. Владимир Владимирович Набоков-Сирин. Самым первым поставлен рассказ "Весна в Фиальте". (Это моя главная книга. Настоящая главная книга. Она открыла мне дорогу в герменевтику, скрутила мой нуль в бесконечность.) Он начинается так.
Весна в Фиальте облачна и скучна. Всё мокро: пегие стволы платанов, можжевельник, ограды, гравий. Далеко, в бледном просвете, в неровной раме синеватых домов, с трудом поднявшихся с колен и ощупью ищущих опоры (кладбищенский кипарис тянется за ними), расплывчато очерченная гора Св. Георгия менее чем когда-либо похожа на цветные снимки с неё, которые тут же туриста ожидают (с тысяча девятьсот десятого года, примерно, судя по шляпам дам и молодости извозчиков), теснясь в застывшей карусели своей стойки между оскалом камня в аметистовых кристаллах и морским рококо раковин. Ветра нет, воздух тёпл, отдаёт гарью. Море, опоённое и опреснённое дождём, тускло оливково; никак не могут вспениться неповоротливые волны.
Чрезвычайно сходны интонация, мизансцены и многие детали обоих рассказов. Это намеренный парафраз, причём школярский, рассчитанный на мгновенное узнавание даже для гимназиста, а не только для великого стилиста и музыканта прозы, каковым был Иван Бунин, и каковым был Владимир Сирин.
Но никакого узнавания адъюнкт-профессор Владимир Набоков так и не дождался. Разочарование его было безгранично. Шарады Сирина разгадывала только Вера (отчасти потому, что она же их и писала). Всю жизнь он недоумевал над этой странностью, все свои 78 лет жизни. Потому и пришлось ему летом 1977 года отправиться искать своего махаона с потрёпанным крылом и свою крохотную белую лошадь - через весь земной шар, шагая гигантским демоном через всю Голарктику, через леса и тундры, в те самые дни, когда на её просторах умирал Голоцен и сам Кайнозой. (А осенью я вернулся в город и пошёл в первый класс. Начался Урбаноцен и Технозой.)
Journal information