Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьём,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрём, -
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
Осип Эмильевич Мандельштам
2 (14) января 1891 — 27 декабря 1938
Совершеннейший безумец. И не пророк, и не графоман, и даже не маг. Просто величайший фонограф русского слова. Андрей Белый его уложил одной левой. Дал леща крышкой гроба. Но стихи он писал - как надо. Нет, как не надо. Никому так не написать.
В детстве я боялся Петрополя. Точнее, Ленинграда. В садике мы пели про спящий крейсер Аврора, и сердце сжималось от пелевинской тоски. Проживая в другом Питере, на другом полюсе, где было в сто раз хуже и опаснее, в Ленинград ехать не желал, ни за какие коврижки. Не бывая в том городе никогда, испытывал неприязнь, граничащую с ненавистью. И необъяснимый страх. Возможно, чуял присутствие в хронотопе какого-то неимоверно сильного и враждебного антипода. В то время у меня была феноменальная интуиция. Жаль, что рассудок не обращал никакого внимания на её тихий голосок. Сейчас же - не осталось ни интуиции, ни рассудка. Только чуточку магии.
Ах вот, почему я читал вчера "Поэта". Когда Пушкин прошествовал в будущее и взглянул на Мандельштама, он очень удивился. Аннулировал волю Андрея Белого, вернулся в 1827 год, пришёл в себя, и написал про Осипа следующие строки:
ПОЭТ
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
Затем Пушкин заставил Мандельштама в ужасном смятении ехать через всю страну, меняя скотские вагоны, и умереть именно на берегу пустынных волн, во Владивостоке, неподалёку от сопки, где тогда ещё сохранялись приморские дубравы. Там растёт Quercus dentata, опавшие листья которого действительно очень шуршат. Таким было жертвоприношение апокалиптическому Аполлиону, и только оно могло принести поэту подлинную свободу. Затем он заставил Мандельштама лежать в снегу до весны, точно так же, как пролежал он сам. По ночам из дубравы приходили бурые парии и енотовидная собака, обгладывать ноги заледеневшего поэта. Днём синички клевали его скудное сало. Затем за дело взялись могильщики, медведки и нематоды. Вскоре Мандельштам окончательно превратился в реку и отправился в Тихий океан. В Залив Петра Великого. Прозрачный!
И мы в нём купались.
Journal information